Вся Русь — костер...
- Волошин: эпоха и жизнь
- Творчество
- Волошин: pro et contra
- Исследования
- Библиография
- Волошин -художник
- Волошинские места
- Новости
- Алимов С. А. (1)
- Альтман М. С. (1)
- Амфитеатров А. В. (1)
- Андрей Белый (3)
- Анненский И. Ф. (1)
- Аренс Л. А. (1)
- Арнольд Ф. К. (1)
- Архиппов Е. Я. (1)
- Бабкин Д. С. (1)
- Бальмонт Е. А. (1)
- Басалаев И. М. (1)
- Белозерская Л. Е. (1)
- Бенуа А. Н. (1)
- Березарк И. Б. (1)
- Бетаки В. П. (1)
- Бобрицкий В. В. (1)
- Бонецкая Н. К. (1)
- Бунин И. А. (1)
- Бунина С. Н. (1)
- Вересаев В. В. (1)
- Войтоловский Л. Н. (1)
- Волошина М. С. (1)
- Вяземская В. О. (1)
- Вяч. Иванов (1)
- Герцык Е. К. (1)
- Гинцбург Р. М. (1)
- Гиппиус З. Н. (2)
- Говсиевич Е. Р. (2)
- Голенищев-Кутузов И. Н. (1)
- Голлербах Э. Ф. (3)
- Горбачёв Г. Е. (1)
- Горнунг Л. В. (1)
- Дмитриева Е. И. (1)
- Дымшиц-Толстая С. И. (1)
- Дьяконов М. А. (1)
- Евстигнеева Л. А. (1)
- Елгаштина З. И. (1)
- Жуковская Т. Н. (1)
- Иванов С. Л. (1)
- Изергина М. Н. (1)
- Ильинская Н. И. (1)
- Келдыш В. А. (1)
- Кибальчич В. (1)
- Килунов A. Ф. (1)
- Кленовский Д. И. (1)
- Корнеева Л. Н. (1)
- Костенко К. Е. (1)
- Кошемчук Т. А. (3)
- Кривошапкина Е. П. (1)
- Кругликовой Е. С. (1)
- Кузмин М. А. (1)
- Куприянов И. Т. (1)
- Купченко В. П. (1)
- Кустодиев Б. М. (1)
- Лавров А. В. (1)
- Ланн Е. Л. (1)
- Лев Озеров (1)
- Левичев И. В. (1)
- Лелевич Г. (1)
- Леман Б. А. (1)
- Леонов Л. М. (1)
- Липкин С. И. (1)
- Лурье А. Н. (1)
- Львов-Рогачевский В. Л. (1)
- Лютова С. Н. (3)
- Маковский С. К. (1)
- Мануйлов В. А. (2)
- Маревна (1)
- Менделевич Э. С. (1)
- Микушевич В. Б. (1)
- Миндлин Э. Л. (1)
- Наровчатов С. С. (1)
- Оболенская Ю. Л. (1)
- Орлов В. Н. (1)
- Остроумова-Лебедева А. П. (1)
- Пархоменко Г. Ф. (2)
- Пинаев С. М. (3)
- Прокофьев С. О. (1)
- Райс Э. М. (1)
- Рогович В. Я. (1)
- Рогозинский В. (1)
- Рождественский В. А. (2)
- Розенталь Э. М. (1)
- Рыкова Н. Я. (1)
- Сабашникова М. В. (2)
- Садовской Б. А. (1)
- Сахарова Е. М. (1)
- Свасьян К. А. (1)
- Селивановский А. П. (1)
- Смирнов Г. Б. (1)
- Смирнов И. С. (1)
- Соловьев Э. Ю. (1)
- Сосновский Л. С. (1)
- Столович Л. Н. (1)
- Таль Б. М. (1)
- Толстой А. Н. (1)
- Фейнберг Л. Е. (1)
- Филиппов Б. А. (1)
- Философов Д. В. (1)
- Ходасевич В. Ф. (1)
- Хрустачев Н. И. (1)
- Цветаева М. И. (1)
- Цветков В. И. (1)
- Цетлин М. О. (1)
- Черкезова М. В. (1)
- Чуковский К. И. (1)
- Чуковский Н. К. (1)
- Шенгели Г. А. (1)
- Шмелева Т. В. (1)
- Шнапир Г. А. (1)
- Шнапир Е. А. (0)
- Эренбург И. Г. (4)
Вся Русь — костер...
Из книги “Люди, годы, жизнь”
Приезжая в Париж, Максимилиан Александрович Волошин располагался в мастерской, которую ему предоставляла художница Е. С. Кругликова, в центре Монпарнаса, облюбованного художниками, на улице Буассонад. В мастерской высилось изображение египетской царевны Таиах 1, под ним стоял низкий диван, на котором Макс (так его звали все на второй или третий день после знакомства) сидел, подобрав под себя ноги, курил в кадильнице какие-то восточные смолы, варил на спиртовке турецкий кофе, читал книги об искусстве Ассирии, о масонах или о кубизме, а также писал стихи и корреспонденции в московские газеты, посвященные выставкам и театральным премьерам. На двери мастерской он написал: “Когда стучитесь в дверь, объявляйте погромче, кто стучит”; впрочем, будучи человеком общительным, он не открывал двери только румынскому философу, который требовал, чтобы его труды были немедленно изданы в Петербурге и чтобы Волошин выдал ему авансом сто франков 2.
Андрей Белый в своих воспоминаниях говорит, что Волошин казался ему примерным парижанином — и по прекрасному знанию французской культуры, и по своей внешности: борода, подстриженная лопатой, “ненашенская”, цилиндр, манеры *(См. воспоминания А. Белого, с. 140—142). Поскольку я познакомился с Максом в Париже 3, я никак не мог его принять за парижанина; мне он напоминал русского кучера, да и борода у него была скорее кучерская, чем радикал-социалистическая (накануне войны бороды в Париже начали исчезать, но их сохраняли солидные радикал-социалисты из уважения к традициям благородного XIX века). Правда, русские кучера не носили цилиндров, это был головной убор французских извозчиков, но на длинных густых волосах Макса цилиндр казался аксессуаром цирка.
В Париже Волошин слыл не только русским, но архирусским; он охотно рассказывал французам о раскольниках, которые жгли себя на кострах, о причудах Морозова 4 или Рябушинского 5, о террористах, о белых ночах Петербурга, о живописцах “Бубнового валета”, о юродивых Древней Руси. В Москве, по словам Андрея Белого, Макс блистал рассказами о бомбе, которую анархисты бросили в ресторан Файо, о красноречии Жореса, о богохульстве Реми де Гурмона, о видном математике Пуанкаре, о завтраке с молодым Ришпеном 6.
У Волошина повсюду находились слушатели, а рассказывать он умел и любил.
Дети играют в сотни замысловатых или простейших игр, это никого не удивляет; но некоторые люди, особенно писатели и художники, сохраняют любовь к игре до поздних лет. Горький рассказывал, как Чехов, сидя на скамейке, ловил шляпой солнечного “зайчика”. Пикассо обожает изображать клоуна, участвует в бое быков как самодеятельный тореадор. Поэт Незвал всю жизнь составлял гороскопы. Бабель прятался от всех, и не потому что ему могли помешать в его работе, а потому, что любил играть в прятки. Макс придумывал невероятные истории, мистифицировал, посылал в редакцию малоизвестные стихи Пушкина, заверяя, что их автор, аптекарь Сиволапов, давал девушке 7, которая кричала, что хочет отравиться, английскую соль и говорил, что это яд из Индонезии; он играл, даже работая; есть у него статья “Аполлон и мышь” 8, которую иначе чем игрой не назовешь. Он обладал редкой эрудицией; мог с утра до вечера просидеть в Национальной библиотеке, и выбор книг был неожиданным: то раскопки на Крите, то древнекитайская поэзия, то работы Ланжевена над ионизацией газов, то сочинения Сен-Жюста. Он был толст, весил сто килограммов; мог бы сидеть, как Будда, и цедить истины; а он играл, как малое дитя. Когда он шел, он слегка подпрыгивал; даже походка его выдавала — он подпрыгивал в разговоре, в стихах, в жизни.
Ему удалось одурачить, или, как теперь говорят, разыграть, достаточно скептичный литературный Петербург. Вдруг откуда-то появилась талантливая молодая поэтесса Черубина де Габриак. Ее стихи начали печататься в “Аполлоне”. Никто ее не видел, она только писала письма редактору С. К. Маковскому, который заочно в нее влюбился. Черубина сообщала, что по происхождению она испанка и воспитывалась в католическом монастыре. Стихи Черубины похвалил Брюсов. Все поэты-акмеисты мечтали ее встретить. Иногда она звонила Маковскому по телефону, у нее был мелодичный голос. Никто не подозревал, что никакой Черубины де Габриак нет, есть никому не известная талантливая поэтесса Е. И.Дмитриева, которая пишет стихи, а Волошин помогает ей мистифицировать поэтов Петербурга. В Черубину влюбился и Гумилев, а Макс развлекался. Возмущенный Гумилев вызвал Волошина на дуэль. Макс рассказывал: “Я выстрелил в воздух, но мне не повезло — я потерял в снегу одну галошу...” 9 (Е. И. Дмитриева продолжала и впоследствии писать хорошие стихи. Незадолго до своей смерти С. Я. Маршак попросил меня приехать к нему. Он говорил мне о судьбе Е. И. Дмитриевой, рассказывал, что в двадцатые годы написал вместе с Елизаветой Ивановной несколько пьес для детского театра — “Кошкин дом”, “Козел”, “Лентяй” и другие. Пьесы эти вышли с именами обоих авторов. Потом Е. И. Дмитриеву выслали в Ташкент, где она умерла в 1928 году. В переиздании пьес выпало ее имя. Самуила Яковлевича мучило, что судьба и творчество Е. И. Дмитриевой, бывшей Черубины де Габриак, неизвестны советским читателям. Он советовался со мной, что ему следует сделать, и я вставляю эти строки как двойной долг и перед С. Я. Маршаком, и перед Черубиной де Габриак, стихами которой увлекался в молодости.)
Чего Волошин только не выдумывал! Каждый раз он приходил с новой историей. Он не выносил бананов, потому что — это установил какой-то австралийский исследователь — яблоко, погубившее Адама и Еву, было вовсе не яблоком, а бананом. У антиквара на улице Сэн он нашел один из тридцати сребреников, которые получил некогда Иуда. Писатель восемнадцатого века Казот в 1788 году предсказал, что Кондорсе отравится в тюрьме, чтобы избежать гильотины, а Шамфор, опасаясь ареста, разрежет себе жилы. Он не требовал, чтобы ему верили, — просто играл в интересную игру.
Он встречался с самыми различными людьми и находил со всеми нечто общее; доказывал А. В. Луначарскому 10, что кубизм связан с ростом промышленных городов, что это — явление не только художественное, но и социальное; приветствовал самые крайние течения — футуристов, лучистов, кубистов, супрематистов и дружил с археологами, мог часами говорить о вазе минойской эпохи, о древних русских заговорах, об одной строке Пушкина. Никогда я не видел его ни пьяным, ни влюбленным, ни действительно разгневанным (очень редко он сердился и тогда взвизгивал). Всегда он кого-то выводил в литературный свет, помогал устраивать выставки, сватал редакциям русских литературных журналов молодых французских авторов, доказывал французам, что им необходимо познакомиться с переводами новых русских поэтов. Алексей Николаевич Толстой рассказывал мне, как в молодости Макс его приободрял. Волошин сразу оценил и полюбил поэзию молоденькой Марины Цветаевой, пригрел ее. В трудное время гражданской войны он приютил у себя Майю Кудашеву, которая писала стихи по-французски, а потом стала женой Ромена Роллана.
Ходил он в своеобразной одежде (цилиндр был скорее парадной вывеской, чем шляпой) — бархатные штаны, а в Коктебеле рубашонка, которую он пресерьезно именовал “хитоном”. Над ним посмеивались; Саша Черный писал про “Вакса Калошина”, но Макс не обижался. Был Макс подпрыгивающий, который рассказывал, что Эйфелева башня построена по рисунку древнего арабского геометра. Был и другой Макс — попроще, который жил в Коктебеле с матерью (ее называли Пра); в трудные годы этот второй Макс уплетал котелок каши. Всегда в его доме находили приют знакомые и полузнакомые люди; многим он в жизни помог.
Глаза у Макса были приветливые, но какие-то отдаленные. Многие его считали равнодушным, холодным: он глядел на жизнь заинтересованный, но со стороны. Вероятно, были события и люди, которые его по-настоящему волновали, но он об этом не говорил; он всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было.
Он был и художником: писал акварели — горы вокруг Коктебеля в условной манере “Мира искусства”; мог изготовить в один день пять акварелей. А любил он живопись, не похожую на ту, что делал. В стихах у него много увиденного, живописного; он верно подмечал:
В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза...
Или о том же Париже:
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплеты
Чернильно-синие, как нити темных вен.
О Коктебеле:
Горелый, ржавый, бурый цвет трав.
Полосы йода и пятна желчи 11
Вначале я относился к Волошину почтительно, как ученик к опытному мастеру. Потом я охладел к его поэзии; его статьи об эстетике мне начали казаться цирковыми фокусами: я искал правду, а он играл в детские игры, и это меня сердило.
Среди его игр была игра в антропософию. Андрей Белый долго верил в Штейнера, как старая католичка верит в римского папу. А Макс подпрыгивал. Он отправился в Дорнах, близ Базеля, где антропософы строили нечто вроде храма. Началась война; Дорнах был в нейтральной Швейцарии, возле эльзасской границы. Строители “храма” (помню, в разговорах с Максом я всегда говорил “твое капище”), среди которых были Андрей Белый и Волошин, по ночам слышали артиллерийский бой. Вскоре Волошин приехал в Париж с книгой стихов, написанных в Дорнахе; книга называлась “Anno mundi ardentis”. Стихи эти резко отличались от стихов, которые тогда писали другие поэты: Бальмонт потрясал оружием; Брюсов мечтал о Царьграде; Игорь Северянин кричал: “Я поведу вас на Берлин!” А Волошин, забыв свои детские игры, писал:
Не знать, не слышать и не видеть,
Застыть как соль... уйти в снега...
Дозволь не разлюбить врага
И брата не возненавидеть!
В эти дни нет ни врага, ни брата:
Все во мне, и я во всех ...12
Я тогда писал “Стихи о канунах”: я не мог быть мудрым созерцателем, как Волошин, я проклинал, обличал, неистовствовал. Максу мои новые стихи понравились; он решил мне помочь и повел меня к Цетлиным.
Цетлины были одним из семейств, которым принадлежала чайная фирма Высоцкого. <...> Многие члены этой семейной династии были эсерами или сочувствовали эсерам (среди них известен Гоц *(Гоц Абрам Рафаилович (1882—1940) — один из руководителей партии эсеров)). Михаил Осипович Цетлин не принимал участия в подпольной работе, он писал революционные стихи под псевдонимом Амари, что в переводе на русский язык означает “Мария” — так звали его жену. Это был тщедушный хромой человек, утомленный неустанными денежными просьбами. Жена его была более деловой. Кроме Волошина, у Цетлина бывали художники Диего Ривера, Ларионов, Гончарова; бывал и Б. В. Савинков — разочарованный террорист, автор романа “Конь блед”, вызвавшего газетную бурю. <...> Сейчас я хочу остановиться на Цетлиных. Они иногда звали меня в гости; у них были горки со старинным фарфором, гравюры; а я мечтал о том, когда же рухнет мир лжи. В одной из поэм я описал вечер у Цетлиных, но благоразумно назвал их Михеевыми, а Михаила Осиповича — Игорем Сергеевичем, чай я заменил спичками:
Он любил грустить вечерами.
Вот вечер снова...
Как у Лермонтова: “Отдохнешь и ты”...
Хорошо быть садовником,
Ни о чем не думать, поливать цветы.
Утром слушать, как поют птички,
Как шумит трава над прудом...
У Игоря Сергеевича две фабрики спичечные
И в бумагах миллион.
У Игоря Сергеевича жена и дочка Нелли,
Он собирает гравюры, он поэт.
Иногда он удивляется: в самом деле,
Я живу или нет?
Вечером у Михеевых гости:
Теософ, кубист, просто шутник
И председательница какого-то общества,
Кажется, “Помощь ослепшим воинам”.
Игорь Сергеевич всем улыбается пристойно.
— Да, покрепче. — Еще стаканчик? —
— И Гоген недурен, но я видел Сезанчика...
— Простите за нескромность, сколько он просит?
— Десять, отдаст за восемь...
— О, кубизм, монументальность!
— Только знаете, это наскучило...
— А я, наоборот, люблю, когда вместо глаз этакие штучки...
— Вы знакомы со значением зодиака? Я от Штейнера в экстазе...
— Я познаю господа, поеду в Базель...
— Если бы вы знали, как нуждается наше общество!
Мы устроим концерт.
Это ужасно — ослепнуть навек...
— Новости? Нет. Только взяли Ловчен...
— Надоело. Я не читаю газет...
— Вот, вот, а вы слыхали анекдот?.. — Гости говорят еще много —
Об ухе Ван-Гога, о поисках бога,
Об ослепших солдатах,
О санитарных собаках,
О мексиканских танцах
И об ассонансах... 13
Наверно, я был несправедлив к Михаилу Осиповичу, но это диктовалось обстоятельствами: он был богатым, приветливым, слегка скучающим меценатом, а я — голодным поэтом.
Макс уговорил Цетлина дать деньги на эфемерное издательство “Зерна”, которое выпустило сборник Волошина, мои “Стихи о канунах” и переводы Франсуа Вийона.
Цетлин писал поэму о декабристах, писал ее много лет. В зиму 1917/18 года в Москве Цетлины собирали у себя поэтов, кормили, поили; время было трудное, и приходили все — от Вячеслава Иванова до Маяковского. <...> Михаилу Осиповичу нравились все: и Бальмонт, который импровизировал, сочинял сонеты-акростихи; и архиученый Вячеслав Иванов; и Маяковский, доказывающий, что фирме Высоцкого пришел конец; и полубезумный, полугениальный Велимир Хлебников, с бледным доисторическим лицом, который то рассказывал о каком-то замерзшем солдате, то повторял, что отныне он, Велимир, — председатель земного шара, а когда ему надоедали литературные разговоры, отходил в сторону и садился на ковер; и Марина Цветаева, выступавшая тогда за царевну Софью против Петра. Вот только Осип Эмильевич Мандельштам несколько озадачивал хозяина: приходя, он всякий раз говорил: “Простите, я забыл дома бумажник, а у подъезда ждет извозчик...”
Цетлин не был убежден в конце фирмы Высоцкого, несмотря на то, что сочувствовал эсерам и ценил поэзию Маяковского. Дом Цетлина на Поварской захватили анархисты во главе с неким Львом Черным. Цетлины надеялись, что большевики выгонят анархистов и вернут дом владельцам. Анархистов действительно выгнали, но дома Цетлины не получили и решили уехать в Париж. Уехали они летом 1918 года вместе с Толстыми (Алексей Николаевич довольно часто бывал у Цетлиных).
В Париже Цетлины давали деньги на журнал “Современные записки”, некоторое время поддерживали Бунина и других писателей-эмигрантов. Потом они уехали в Америку; архив их пропал вместе с Тургеневской библиотекой 14.
Макс был в Коктебеле. Он не прославлял революцию и не проклинал ее. Он пытался многое понять. Он не цитировал больше ни Вилье де Лиль-Адана, ни прорицания Казота, а погрузился в русскую историю и в свои раздумья. Понять революцию он не смог, но в вопросах, которые он себе ставил, была несвойственная ему серьезность. Когда я был в Коктебеле, он показал себя мужественным: в мае 1920 года он спрятал на чердаке своего дома большевика И. Хмельницкого-Хмилько 15, участника подпольной конференции. Ночью пришли к Волошину врангелевцы, требовали выдать Хмельницкого: среди участников конференции оказался провокатор. Максимилиан Александрович заявил, что никого у него нет. Хмельницкий выдал себя неосторожным движением.
Белые арестовали поэта Мандельштама — какая-то женщина заявила, будто он пытал ее в Одессе. Волошин поехал в Феодосию, добился приема у начальника белой разведки, которому сказал: “По характеру вашей работы вы не обязаны быть осведомленным о русской поэзии. Я приехал, чтобы заявить, что арестованный вами Осип Мандельштам — большой поэт” 16. Он помог Мандельштаму, а потом и мне выбраться из врангелевского Крыма. Он делал это не потому, что проникся идеями революции, нет, он был человеком смелым, любил поэзию, любил Россию — как его ни звали за границу и те же Цетлины, и другие писатели, он остался в Коктебеле. Умер он в 1932 году.
Возле Коктебеля есть гора, которую называли Янычар, ее абрис напоминает профиль Макса. Там Волошина похоронили. Марина Цветаева писала осенью 1932 года:
В век: “Распевай, как хочется
Нам, — либо упраздним”,
В век скопищ — одиночество:
“Хочу лежать один”...
Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик...
Похоронили поэта на
Самом высоком месте. 17
<...> Его имя знают и писатели и люди, почему-либо связанные с литературным бытом; дача Макса вместе со вновь построенными флигелями — Дом творчества Литфонда. Возможно, что на этой даче какого-нибудь поэта осенило вдохновение, и Макс после смерти еще раз вывел в свет начинающего автора.
Иногда я спрашиваю себя, почему Волошин, который полжизни играл в детские, подчас нелепые игры, в годы испытаний оказался умнее, зрелее да и человечнее многих своих сверстников-писателей? Может быть, потому, что был он по своей натуре создан не для деятельности, а для созерцания, — такие натуры встречаются. Пока все кругом было спокойно, Макс разыгрывал мистерии и фарсы не столько для других, сколько для самого себя. Когда же приподнялся занавес над трагедией века — в лето 1914 года и в годы гражданской войны, — Волошин не попытался ни взобраться на сцену, ни вставить в чужой текст свою реплику. Он перестал дурачиться и попытался осознать то, чего не видел и не знал прежде. Воспоминания о нем то смешат знавших его, то трогают, но никогда не принижают, а это немало...
***
Воспоминания Ильи Григорьевича Эренбурга о Волошине вошли в первую книгу его автобиографической прозы “Люди, годы, жизнь”.
Текст — по кн.: Эренбург И. Собр. соч. в 9-ти т. Т. 8 (М., 1966).
1 Эренбург не мог видеть слепок с головы Таиах в мастерской Кругликовой. Этот слепок еще до знакомства Волошина с Эренбургом, в 1904 году, был перевезен им из его парижской мастерской в Коктебель.
2 Возможно, речь идет о И. Кристеско-Плавалеско, парижский адрес которого помечен в записной книжке Волошина.
3 Знакомство Эренбурга с Волошиным произошло в Париже в начале 1915 года. Сохранились письма Эренбурга к Волошину за 1914—1918 гг. (ИРЛИ), одно письмо за 1920 г. и несколько писем Волошина Эренбургу (ИРЛИ). Волошин посвятил Эренбургу стихотворение “В эти дни” (1915).
4 Имеется в виду один из братьев Морозовых — Иван Абрамович (1871 — 1921) или Михаил Абрамович (1870—1903) — оба коллекционеры картин.
5 Рябушинский Николай Павлович (1876—1951) — меценат, коллекционер, издатель журнала “Золотое руно”.
6 Ссылаясь на Андрея Белого, Эренбург ошибается, приписывая Волошину рассказы о математике Пуанкаре и завтраке с молодым Ришпеном. Об этом, как свидетельствует А. Белый в книге “Начало века”, вспоминал его отец — под впечатлением разговора с Волошиным (см. в настоящем издании с. 144).
7 Речь идет о М. П. Кювилье.
8 В статье “Аполлон и мышь” Волошин пишет о символической, “таинственной связи маленького серого зверька с сияющим и грозно-прекрасным богом”. Эта статья вошла в первую книгу “Ликов творчества” Волошина. См. также: Волошин М. Лики творчества. Л., 1988.
9 О событиях, предшествовавших ссоре Волошина с Гумилевым, рассказывается в “Истории Черубины” и в “Исповеди” самой Черубины де Габриак (Е. И. Дмитриевой).
На месте дуэли Волошина и Гумилева действительно была потеряна галоша. Но в газетных отчетах о дуэли (начиная с 23 ноября 1909 г.) нигде не называлось имя потерявшего галошу, нет его и в воспоминаниях участников дуэли (А. Н. Толстого, М. А. Волошина, М. А. Кузмина, А. К. Шервашидзе) Это подтверждает в своих воспоминаниях и К. С. Маковский, выдвигая наиболее правдоподобную версию о том, как такая деталь впоследствии связалась с именем Волошина: “Всевозможные “вариации” разыгрывались на тему с застрявшей в глубоком снегу калоше одного из дуэлянтов. Не потому ли укрепилось за Волошиным насмешливое прозвище “Вакс Калошин”? Саша Черный писал:
Боже, что будет с моей популярностью?
Боже, что будет с моим кошельком?
Назовет меня Пильский * дикой бездарностью,
А Вакс Калошин — разбитым горшком”.
* (Пильский Петр Моисеевич — хлесткий литературный критик и фельетонист)
Учитывая, что стихотворение Саши Черного “Переутомление”, откуда взята процитированная С. Маковским строфа, было напечатано в “Сатириконе” еще 18(31) мая 1908 года (№ 6. С. 2), легко понять, почему “публика” считала, что именно Волошин потерял галошу на дуэли. “На самом деле, — продолжает Маковский, — завязнувшая в снегу калоша принадлежала секунданту Гумилева Зноско-Боровскому” (Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 345).
10 С А. В. Луначарским Волошин встречался в Париже, по-видимому, в годы первой мировой войны.
11 Эренбург цитирует “пейзажные” строки из стихотворений Волошина, вошедших в его цикл “Париж”, — “Дождь” (1904), “Парижа я люблю осенний строгий плен...” (1909), — а также из стихотворения “Седым и низким облаком дол повит...” (1910) — из цикла “Киммерийская весна”.
12 Строки из стихотворений Волошина 1915 года — “Газеты” и “В эти дни”.
13 Отрывок из поэмы Эренбурга “О жилете Семена Дрозда” (1916).
14 Речь здесь об основанной И. С. Тургеневым в Париже русской библиотеке, которая в годы второй мировой войны была закрыта фашистами, а книги, составлявшие ее фонд, пропали. В книге первой мемуарной прозы “Люди, годы, жизнь” Эренбург упомянул о “драматичной судьбе” Тургеневской библиотеки (Эренбург И. — Собр. соч. в 9-ти т. Т. 8. С. 69—70). См. также: Носин Б. Парижский островок России. Судьба Тургеневской библиотеки. — Газета “Московские новости”. 1987. 9 августа. № 32. С. 15.
15 Хмилько-Хмельницкий Илья (Хмилько — подпольная кличка) — подпольщик, секретарь феодосийского комитета большевиков, казнен летом 1920 г. В написанной ранее “Книге для взрослых” (М., 1936) Эренбург уточнял: “При белых он (Волошин) спрятал на чердаке большевика; тот вылез до времени, его схватили. Волошин в этом деле рисковал своей жизнью”. В архиве Волошина сохранилась машинописная копия письма Хмельницкого в ЦК РКП(б), написанного от имени всех осужденных в ночь на 28 мая 1920 г. (ИРЛИ).
16 Об эпизоде с арестом в Крыму О. Мандельштама см. в воспоминаниях Э. Миндлина (с. 426—430).
17 Строки из стихотворного цикла М. Цветаевой “Ici — haut (Памяти Максимилиана Волошина)” (октябрь 1932 г.)