Российский Фонд фундаментальных исследований Русская христианская гуманитарная академия

…Жизнь - бесконечное познанье.... Возьми свой посох и иди! ...И я иду....

Максимилиан Волошин

Сайт выполнен в рамках проекта РГНФ 16-34-00032 «М.А.Волошин в отечественной литературной и философской критике»
Главная / Волошин: pro et contra / Стихи о Максимилиане Волошине

Стихи о Максимилиане Волошине

ПОЛИКСЕНА СОЛОВЬЕВА

ЭКСПРОМТ МАКСУ

О брат, руном богатый,
Возьмем свою свирель
И, слов паяя злато,
Прославим Коктебель!

Мы будем песням рады,
А кто их услыхал -
Нам все равно - цикады
Не требуют похвал.


ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК

ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ

Моему учителю

Средь звездных рун, в их знаках и названьях
Хранят свой бред усталые века,
И шелестят о счастье и страданьях
Все лепестки небесного венка.
Но в них горят рубины алой крови;
В них грустная, в мерцающем покрове,
Моя любовь твоей мечте близка.

Моя любовь твоей мечте близка
Во всех путях, во всех ее касаньях,
Твоя печаль моей любви легка,
Твоя печать в моих воспоминаньях,
Моей любви печать в твоем лице,
Моя любовь в магическом кольце
Вписала нас в единых начертаньях.

Вписала нас в единых начертаньях
В узор судьбы единая тоска;
Но я одна, одна в моих исканьях,
И линия Сатурна глубока...
Но я сама избрала мрак агата,
Меня ведет по пламеням заката
В созвездье Сна вечерняя рука.

В созвездье Сна вечерняя рука
Вплела мечту о белом Иордане,
О белизне небесного цветка,
О брачном пире в Галилейской Кане...
Но есть провал в чертах моей судьбы...
Я вся дрожу, я вся ищу мольбы...
Но нет молитв о звездном океане.

Но нет молитв о звездном океане...
Пред сонмом солнц смолкают голоса...
Горит венец на слезном Эридане,
И Вероники веют волоса.
Я перешла чрез огненные грани,
И предо мной алмазная роса
И наших дум развернутые ткани.

И наших дум развернутые ткани,
И блеклых дней широкая река
Текут, как сон в опаловом тумане.
Пусть наша власть над миром велика,
Ведь нам чужды земные знаки власти;
Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти
Заткала мглой и заревом тоска.

Заткала мглой и заревом тоска
Мою любовь во всех ее сверканьях;
Как жизни нить мучительно тонка,
Какая грусть в далеких очертаньях!
Каким бы мы не предавались снам,
Да сбудется завещанное нам
Средь звездных рун, в их знаках и названьях.

Средь звездных рун, в их знаках и названьях
Моя любовь твоей мечте близка,
Вписала нас в единых начертаньях
В созвездье Сна вечерняя рука.
Но нет молитв о звездном океане.
И наших дум развернутые ткани
Заткала мглой и заревом тоска.


ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

Наш Агамемнон, наш Амфитрион
И наш Орфей, царь области рубежной,
Где Киммерии знойный Орион
Чуть бросит взгляд и гаснет неизбежно!

Ты, ты изваял этих гор хребет,
Им оградил себя от горьких лавров,
И в тверди глыб, для казни и побед, 
Сквозь лабиринт сокрыл для минотавров.

Ряд входов с моря ты открыл в Аид,
Чтоб доступ к Стиксу прост был; ты, во мраке,
Там души предков кличешь, но таит
Тьма недр виденья: голоса и зраки.

В расщепы гор вложил ты халцедон
И аметист, и сердолик - но ими,
Твоей волшбой, гремит лишь Посейдон,
Играя в мяч со скалами нагими.

К себе деревьям путь ты запретил,
Свой мир покрыв полынью и волчцами,
Чтоб был над степью ярче всех светил
В твоих волнах, дробящихся венцами.

Но по желанью смерч ты взводишь ввысь,
Иль тмишь Луну в багровом одеяньи,
Иль чарой слов ей вновь велишь: явись -
Да небеса глядят твои деянья!

И тщетна баснь, что древний Карадаг
Изверженец давно былого мира:
Тобой творен он, и ты рад, о маг,
Скрыть божество в безликий столп кумира.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

ICI-HAUT*

1
Товарищи, как нравится
Вам в проходном дворе
Всеравенства — перст главенства:
— Заройте на горе!

В век распевай, как хочется
Нам — либо упраздним,
В век скопищ — одиночества
— "Хочу лежать один" — 
Вздох...

2
Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.

Так и во гробе еще — подъем
Он даровал — несущим.
...Стало быть, именно на своем
Месте, ему присущем.

Выше которого только вздох,
Мой из моей неволи.
Выше которого — только Бог!
Бог — и ни вещи боле.

Всечеловека среди высот
Вечных при каждом строе.
Как подобает поэта — под
Небом и над землею.

После России, где меньше он
Был, чем последний смазчик-
Равным в ряду — всех из ряда вон
Равенства — выходящих.

В гор ряду, в зорь ряду, в гнезд ряду,
Орльих, по всем утесам.
На пятьдесят, хоть, восьмом году — 
Стал рядовым, был способ!

Уединенный вошедший в круг
Горе? — Нет, радость в доме!
На сорок верст высоты вокруг
Солнечного да кроме

Лунного — ни одного лица,
Ибо соседей — нету.
Место откуплено до конца
Памяти и планеты.

3
В стране, которая — одна
Из всех звалась Господней,
Теперь меняют имена
Всяк, как ему сегодня

На ум или не-ум (потом
Решим!) взбредет. "Леонтьем
Крещеный — просит о таком-
то прозвище". — Извольте!

А впрочем, что ему с холма,
Как звать такую малость?
Я гору знаю, что сама
Переименовалась.

Среди казарм, и шахт, и школ:
Чтобы душа не билась! — 
Я гору знаю, что в престол
Души преобразилась.

В котлов и общего котла,
Всеобщей котловины
Век — гору знаю, что светла
Тем, что на ней единый

Спит — на отвесном пустыре
Над уровнем движенья.
Преображенье на горе?
Горы — преображенье.

Гора, как все была: стара,
Меж прочих не отметишь.
Днесь Вечной Памяти Гора,
Доколе солнце светит — 

Вожатому — душ, а не масс!
Не двести лет, не двадцать,
Гора та — как бы ни звалась -
До веку будет зваться
Волошинской.

4
— "Переименовать!" Приказ — 
Одно, народный глас — другое.
Так, погребенья через час,
Пошла "Волошинскою горою"

Гора, названье Янычар
Носившая — четыре века.
А у почтительных татар:
— Гора Большого Человека.

5
Над вороным утесом — 
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав

В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце — 
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утес — 

По трехсаженным креслам:
— Тронам иных эпох! — 
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск...

Ну, а потом, на плоской
Вышке — орлы вокруг — 
Макс! мне было — так просто
Есть у тебя из рук,

Божьих или медвежьих,
Опережавших "дай",
Рук неизменно-брежных,
За воспаленный край

Раны умевших браться
В веры сплошном луче.
Макс, мне было так братски
Спать на твоем плече!

(Горы... Себе на горе
Видится мне одно
Место: с него два моря
Были видны по дно

Бездны... два моря сразу!
Дщери иной поры,
Кто вам свои два глаза
Преподнесет с горы?)

...Только теперь, в подполье,
Вижу, когда потух
Свет — до чего мне вольно
Было в охвате двух

Рук твоих... В первых встречных
Царстве — о сам суди,
Макс, до чего мне вечно
Было в твоей груди!

Пусть ни единой травки,
Площе, чем на столе — 
Макс! мне будет — так мягко
Спать на твоей скале!


КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ

МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

Ты нравишься мне весь, с своею львиной гривой,
И тайной яростью невыраженных слов,
В теснине ты поток, и взрывный, и бурливый,
Что точит камень скал, чтоб литься из основ.

Ты к нам пришел сюда от чуждых берегов,
Твой лик не совмещу с моей родною ивой,
В Элладе ведал ты, за сонмами веков,
РИсталище и лавр блестяще-горделивый.

Люблю тебя за то, что твердою киркой
Ты разрываешь глубь, и камень дорогой
С другим поставишь в ряд - рукою хладнокровной.

Но более всего, в людкой пустыне ровной,
Ценю в тебе, что ты душой своей упрям
И рядом с торжищем всегда построишь храм.

ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

МАКС

           И жил он на брегах Дуная,
           Не обижая никого,
           Людей рассказами пленяя.
                         Пушкин

Огромный лоб, и рыжий взрыв кудрей,
И чистое, как у слона, дыханье...
Потом - спокойный, серый-серый взор
И маленькая, как модель, рука...

"Ну, здравствуйте, пойдемте в мастерскую"
И лестница страдальчески скрипит
Под быстрым взбегом опытного горца,
И на ветру хитон холщовый хлещет,

И, целиком заняв дверную раму.
Он оборачивается и ждет.
Я этот миг любил перед закатом:
Весь золотом тогда казался Макс...

Себя он Зевсом рисовал охотно;
Он рассердился на меня однажды,
Когда сказал я, что в его чертах
Не стерлось приключение с Европой;

И был он горд, что силуэт скалы.
Замкнувший с юга бухту голубую,
Был точным слепком с профиля его!..
Вот мы сидим за маленьким столом;

Сапожничий ремень он надевает
На лоб, чтоб волосы в глаза не лезли,
Склоняется к прозрачной акварели
И водит кистью, - и все та ж земля,

Надрывы скал, и спектры туч и моря,
И зарева космических сияний
Ложатся на бумагу в энный раз.
Загадочное было в этой страсти

Из года в год писать одно и то же:
Все те же коктебельские пейзажи.
Но в гераклитовом движенье их;
Так можно мучиться, когда бываешь

Любовью болен к подленькой актрисе,
И хочется из тысячи ужимок
Поймать, как настоящее, одну...
Пыль, склянки, сохлые пуки полыни

И чобра, кизиловые герлыги,
Гипс масок: Пушкин, Гоголь, Таиах,
Отломыши базальта и порфира,
Отливки темноглазой пуццоланы,

Гравюры Пиранези и Лоррена
И ровные напластованья книг...
Сижу, гляжу... Сюда юнцом входил я,
Робеющим; сюда седым и резким,

Уже на "ты" с хозяином, вхожу.
Все обветшало; стал и он слабее;
Но, как мальвазия, течет беседа:
От неопровержимых парадоксов

Кружиться начинает голова!
Вот собственной остроте он смеется,
Вот плавным жестом округляет фразу,
Сияя, как ребенок, - но посмотришь:

Как сталь, спокойны серые глаза.
И кажется: не маска ли все это?
Он выдумщик; он заговор создаст,
Чтоб разыграть неопытного гостя,

Он юношу Вербицкою нарядит,
И будет гость ухаживать за ней;
Он ночью привидением придет;
Он купит сотню дынь и всех заставит

Их ложкой есть, едва головку срезав,
А после дынной кожицы шары
Фонариками по саду повиснут
И вечером, со свечками внутри,

Нефритово-узлисто-золотые,
Вдруг засияют сотней нежных лун...
Стихи читает, и стихи такие,
Что только в закопченное стекло

На них глядеть: таких протуберанцев
Они полны, - и он же, нарядясь
Силеном или девочкой-подростком,
Всех насмешит в шарадах, - а вглядишься:

Как сталь, спокойны серые глаза.
Не маска ли? Какая, к черту, маска,
Когда к Деникину, сверкая гневом,
Он входит и приказывает, чтобы
Освобожден был из тюрьмы поэт, -

И слушается генерал; когда
Он заступается за Черубину
И хладнокровно подставляет грудь
Под снайперскую пулю Гумилева;

Когда годами он - поэт, мыслитель,
Знаток искусства, полиглот, историк -
Питается одной капустой нищей,
Чтоб коктебельский рисовать пейзаж!..

Пятнадцать лет я близко знал его,
Любя, боясь и даже злобясь тайно,
Что не смутить мне столь спокойных глаз...
И он прошел - легендой и загадкой.

Любимый всеми и всегда один,
В своем спокойном и большом сиротстве,
"Свой древний град воспоминая" втайне.
Я не поеду больше в Коктебель...

ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ 

КОКТЕБЕЛЬСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля, 
И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат, 
С ворчанием волны и трескотней цикад...

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом, 
Совсем я звонким стал и жарко-золотистым

Горячим камешком, счастливым навсегда, 
Соленым, как земля, и горьким, как вода.

Вот утро... Все в луче, лазурью пропыленном, 
Оно к моим зрачкам подкралось полусонным, 

И распахнув окно, сквозь жаркий полумрак 
Впускаю в сердце я огонь и Карадаг.

Летучих паутин отбрасывая нити, 
Вновь, голый, как Гоген в коричневом Таити,

По лестнице бегу на раскаленный двор, 
На берег, где шумит взлохмаченный простор

И с пеной на гребне, обрушив нетерпенье, 
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья 

Там, с ветром сочетав стремительный разбег, 
Я телом брошенным разбрызгиваю снег,

Плечом взрезаю синь, безумствую на воле 
В прозрачней, ледяной, зеленоватой соли,

Ловлю дыханье волн и, слушая прибой, 
Качаюсь на спине медузой голубой

Потом на берегу, песком наполнив руки, 
Я долго предаюсь пленительной науке

Считаю камешки — их тяжесть, форму,
цвет, Как четки мудрости, жемчужины примет

У ног моих шуршит разорванная влага, 
Струится в воздухе громада Карадага,

И дымчатый янтарь расплавленного дня 
Брожением вина вливается в меня

В закатной «Мастерской», где в окнах мыс и море, 
Пишу, брожу мечтой в лазурном кругозоре

Иль, с гордой рифмою оставя праздный спор, 
Как в тишину пещер, вступаю в разговор,

Исполненный огня, и горечи, и меда,
С сребристым мудрецом в повязке Гезиода,

В словах которого, порхающих как моль, 
Сверкает всех веков отстоянная соль.
Он водит кисточкой по вкрадчивой бумаге, 
Он колет мысль мою концом масонской шпаги

И клонит над столом изваянный свой лик 
Средь масок, словарей, сухих цветов и книг

Но поздно. Спит залив в размывчатой
короне, Забытая свеча тоскует на балконе,

Светила мудрецов, согласный правя хор, 
Свой невод завели над головами гор,

И горестным стихом, как чаша пировая, 
Мне «море Черное шумит, не умолкая».

Хозяин проводить выходит на порог,
И дышит нам в лицо полынь ночных дорог.

Вновь лестница, чердак... Здесь, встречен лунным светом, 
На миг мальчишески я мню себя поэтом,

Спешу опять раскрыть заветную тетрадь, 
Ликую, и пою, и не могу дышать...

А ночь идет в окне, а ветер, синь и черен, 
Несет по бархату размет огнистых зерен,

И пляшут бабочки, и клонится свеча,
И рухнувший прибой я слышу у плеча.

NATURE MORTE

Фаянсовых небес неуловимый скат, 
Кольцо лиловых гор и золото пустыни... 
На синей скатерти шафранный ломтик дыни 
Прозрачен и душист, как вянущий закат.

В окне — горячий день, волны глухой каданс,
Литая бронза груш, где осень не иссякла, 
Залив, натянутый, как крепкий лук Геракла, 
На кресле — плед, очки, тетрадь, «Меrcure dе Frаnсе».

Налево — полка книг: народы и века, 
На гладком ватмане разбрызганная призма,
И, словно лебеди эпохи символизма, 
В наклонном зеркале лепные облака...

Я пью из чаши гор полуденный отстой, 
Я тихо взор веду вдоль тающих окраин, 
А рядом сих пустынь апостол и хозяин 
Склонился к посоху седою головой.

Повязкой эллинской охвачен львиный лоб, 
Но в буйной седине — вся сила Запорожья, 
Все ветры Скифии, вся молодость Стрибожья — 
Не Пан, не Гезиод — мятежный протопоп. 

Из русской совести, отстоянной как хмель, 
Из знойного песка в полынном кругозоре, 
Из скифских пажитей и эллинского моря 
Он изваял страну и назвал: Коктебель.


ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

TERRA ANTIQUA

В синеве кремнистых складок, 
В пыльных тропках чабана, 
Там, где свежих лоз порядок, 
Черепиц и мальв цветенье, 
Протянулась вдоль селенья 
Виноградная страна.

Где развернуты на створе 
Осыпь охры, синь сурьмы — 
Встань, вдохни поглубже море,-
И, как Товия когда-то, 
Поведет тебя вожатый 
На закатные холмы! 

В легком шорохе сандалий, 
С длинным посохом в руке, 
Он раздвинет эти дали — 
Очерек холмов полынных, 
Выгиб скал и гул пустынных 
Пенных гребней на песке.

И в округлостях шафранных, 
В мерном грохоте зыбей, 
Как во сне, сквозь синь тумана 
Ты узнаешь взор и волос, 
И глухой, как море, голос 
Древней Матери твоей!

11 АВГУСТА 1932 г.

Сегодня я не спал. Душа во мне боролась. 
Я раскрывал окно. Туманных лип верхи 
Несли обрывки туч. И чей-то ровный голос 
Перебирал в листве знакомые стихи.

Я узнавал тебя. Так странно. Так похоже. 
Твое дыхание, и паузы. И спад. 
Под сумраком бровей сверкало небо то же 
И тот же в седину запутан был закат.

Отстоем мудрости и юности нездешней, 
Голубизной души, прозрачной до конца, 
Был вылеплен твой лик — апостольский и грешный, 
Как озаренный гипс Гомерова лица.

Я весь был зренье, слух. Я видел медь залива, 
Оранжевых холмов неторопливый шаг... 
Но таяла в песке сбегающая грива, 
И дом был одинок, и темен Карадаг.

А голос продолжал спокойно и упрямо 
Катить прибой строфы и горького огня...
Ах, что мне серый лист какой-то телеграммы, 
Что может он отнять навеки у меня?

Нет, если правда то, что, завершив кочевье, 
Вдохнув в последний раз земного неба тишь, 
Поэт уходит жить в пустынные деревья — 
Ты дубом надо мной сегодня говоришь.

И где бы ни был я — в толпе иль лунной чаще, 
Восторжен или сух, беспечен иль угрюм, 
Твой голос, как всегда, зеленый и шуршащий, 
Гомеровой строфы широкий движет шум.

СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ

МАКСУ ВОЛОШИНУ

Ты говорил, а я тебе внимал.
Элладу ты явил в словах немногих:
И тишину ее холмов отлогих,
И рощ, где фавн под дубом задремал.

Когда бы ты знал, как в сердце принимал
Я благостную нежность линий строгих.
Ты оживил напевы козлоногих
И спящих нимф, в тени, без покрывал.

И понял я, что там безвластно горе,
Что там пойму я все без дум и слов,
Где ласково соединяет море

Брега мостом фиалковых валов,
В которых отразился свод лазурный,
Где реет тень сестры над братней урной.

***
Когда октябрь вздымает бури
И кружит буйная метель,
В сиянии двойной лазури
Встает далекий Коктебель.
Лазурь воды, лазурь эфира, 
В которой тонет жадный взор,
И первозданная порфира
Суровых, диких, голых гор!
Чернеет влажная пещера,
Шумит, шумит вспененный вал,
И адом Данта и Гормера
Дохнуло от грозящих скал.
Ужасные нагроможденья
природы каменных костей!
Здесь все поет твое паденье,
Твой бунт, могучий Прометей!
Как я любил окинуть взглядом
Морскую даль с нагих высот,
И дом, обильный виноградом,
И все пространство, где поет
И песнь Эллады, и Кармила.
Здесь все уснуло вечным сном.
Но, как и встарь, скользит ветрило
И огибает Меганом.
Чернеют острия и кручи,
И безуханны, и колючи
Растенья дикие, и в них
Струится часто яд смертельный.
Все дышит мощью беспредельной,
Как Данта выкованный стих.
Тарантулы и скорпионы
Ютятся в трещинах скалы.
И, омывая халцедоны,
Журчат зеленые валы.

***
Мне ближе с каждым днем и с каждою минутой
Сей голубой залив, со всех сторон замкнутый,
То кряжем царственным, то линией холмов,
Чуть розовеющих над зеленью валов.
И это - целый мир: хребтов зубчатых стены,
И блеск, и плеск зыбей в жемчужных брызгах пены.
Там - иудейские спаленные холмы,
Где под маслинами еще звучат псалмы,
Такие ж скорбные, как и во время оно.
Направо ж, посмотри, подобие дракона -
Громадная скала вздымается из вод.
Под ней в страну теней змеится черный вход.
И волны пенные в неистовстве растущем,
Кидаясь на скалу, поют о первосущем.
Отрадно задремать, внимая мерный шум,
И кажется, что ты проснулся возле Кум.
И завтракать пойдешь, в венке из роз, в триклиний,
Где знанью о камнях тебя научит Плиний.
Вдали от городских кровавых новостей
Тебе здесь встретится среди других гостей
Какой-нибудь поэт, к престолу слишком близкий,
Чье имя значится в проскрипционном списке,
Клемящий прихоти и произвол царей.
А на закате дня неведомый еврей,
Где плещущий прибой нагие лижет глыбы,
Начертит на песке изображенье рыбы.

ЮЛИЯ ОБОЛЕНСКАЯ

ИЗ ВЕНКА СОНЕТОВ

1
Всевластный Киммерии господин
В ударах рифм и ритме вольных линий!
Ты, возлюбивший цвет и слово "синий",
Мной не забытые сквозь ряд годин,

Пусть виноград кудрей твоих - седин
Навки не покроет грустный иней,
Пусть чащи сосен, кипарисов, пиний
В твоем саду заполнят ряд редин.

Пусть критик не шипит из подворотни,
Пусть множатся твоих этюдов сотни
И песен не иссякнет звонкий ключ.

Средь коктебельской тишины и мира
Да царствуешь, спокоен и могуч,
Средь обормотов ревностного клира!

3
Ты царствуешь, как властный бог Один
В своих покоях с рядом книжных полок,
И в них хранишь, как некий археолог,
Там вазу, там запястье, там кувшин,

Там контуры окрестностей, вершин,
Там Габриак чернеет, остр и колок.
И в их кругу, размерен, четок, долог,
Стремится день, как верный ход машин.

Так ясен свет сквозь ряд высоких окон,
На бюстах так отчетлив каждый локон,
И так бледна громадность Таиах.

А море в окнах, как отлив сапфира...
Оно поет во всех твоих стихах,
Ты - Коктебеля пламенная лира!

НИКОЛАЙ ЛЕЗИН

КОКТЕБЕЛЬ

НА берегу - седые валуны,
И Карадаг, подъяв хребет свой синий,
Царит один над выжженной пустыней
Под мерный плеск лазоревой волны.

Здесь тишина и так покойны сны
На склонах гор, в изломах резких линий...
У моря - пляж, где точно хвост павлиний,
Пески агатами испещрены.

Кусты маслин, цикад приют заветный,
В садах видны... А море - многоцветной
И переливной плещется волной.

На все туман опаловый наброшен.
Здесь, вдохновляясь древней тишиной,
Творит стихи суровые Волошин.

ВАСИЛИЙ ДЕМБОВЕЦКИЙ

МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН

И рост, и грудь, и голова кентавра,
И грива, как священный лес,
И круглых глаз нерасточенный блеск,
Таящий небо солнечного Тавра.
И та же мощь, и та же пышность мышц!
Он сохранил спокойный торс гиганта,
Он строг, как лист дорийского аканта
На камнях киммерийских пепелищ.

На утре лет, в таинственном заимфе,
Пред ним прошла богиня сквозь туман,
Его искали радостные нимфы,
Его ласкал в зеленых гротах Пан.
Цветя как сон, несбывный и отравный,
Он вырос здесь, его вскормили вы,
Его шаги тверды и безвозвратны,
Его слова, как терпкий сок айвы.
Ему родны земные тишь и гулы,
Его душе свой отдали восторг
Седой сармат, сухой и остроскулый,
Свирепый скиф и сероокий торк.
И были дни: из скифского простора, 
Чрез Танаис и млечный Фермодонт,
От Ольвии до сизого Боспора
С толпами варваров он шел на Понт.
В горячем ветре, стлавшем чобор серый,
Под топот стад и ржанье кобылиц,
Средь всадников и пыльных колесниц,
Он складывал напевные размеры.
От дальних Сард и знойных Экбатан
До каменных твердынь Пантикапеи
Он провожал персидский караван,
Тая в груди молчание камеи.
Он проходил здесь в средние века
В берете темном, с лютнею, желанный,
В седую даль, к земле обетованной.
Не меч, а мир несла его рука.
Под парусом входил он в полдень белых
Сюда в залив, к фиалковым волнам,
И перед ним качали каравеллы,
Лазурь знамен и пламя орифламм.
А в час рассвета, трепетный и сладкий,
Уж он опять скользил от берегов,
Его ласкал зеленый сонм холмов
И Кафы алебастровые складки.
И в наши дни, прияв печаль годин
И всю любовь, средь брений и судели,
Всю ярость исступившихся глубин, -
И глад, и трус, и все, что очи зрели, -
Он был в аду, как Данте, но один,
Из пепельных дремотных асфоделей
Надев венок на тишину седин.

СЕРГЕЙ ШЕРВИНСКИЙ

***
Где кроток и пустынен моря вал, 
Где путника встречает на утесах
Лишь скок козы да страннический посох,
Где слышать хочешь лиру, не кимвал,

Где парус Одиссея проплывал
Врата Чудес у скал многоголосых,
В седой земле, на солнечных откосах
Теперь и я, счастливый, побывал.

В сем крае сдержанных великолепий
Узнал я дом, где нынче торжество:
Зевс, Океан, Геракл или Асклепий -
Брадатое благое божество

Свой светлый праздник празднует, и люди,
Как в оный век, что назван "золотым",
Несут ему на небогатом блюде
Плоды холмов, благословенных им.

НАТАЛЬЯ СЫРОКОМСКАЯ

М.ВОЛОШИНУ

Вы снова здесь, Вы снова с нами,
Певец, пророк, Учитель, друг,
Вы снова вещими словами
Замкнули нас в волшебный круг.

Все та же мощь стиха стального.
В нем наша явь, в нем наша быль,
В нем рокот моря, Вам родного,
В нем вихрь несет земную пыль.

Плененной Синей птицы крики,
Простор степей, простор мечты, 
В нем заколдованные лики,
Царевн египетских черты.

А надо всем, нерукотворный,
Святая Русь, царит твой лк.
Ваш общий путь - глухой и скорбный,
Как небо, тайнами велик.

Вы снова здесь, Вы снова с нами,
Пророк, Учитель и певец...
Я вижу тот же над кудрями
Терновый лавр - Руси венец.

ЭРИХ ГОЛЛЕРБАХ

МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

Силена стан, апостола осанка,
Платона ум - о, как ему ясна
Тревожной жизни грешная изнанка
И душ людских немая глубина!

В его речах, неспешных и спокойных,
И в поступи, и в музыке стихов -
Иных времен, торжественных и стройных,
Мне слышится многоголосый зов.

Не ведаю, столтье иль неделя
Мной прожита в кругу его пенат,
Но память вдалеке от Коктебеля
Не раз с тоской оглянется назад,
Чтоб вновь найти, средь киммерийских кряжей,
На берегу, пустынном и нагом,
Как некий храм, хранимый верной стражей,
Наставника гостеприимный дом.

КОКТЕБЕЛЬ

Здесь ветер лют и желтый берег наг,
На склонах гор - седой ковер полыни.
И высится угрюмых Карадаг
Над маревом взволнованной пустыни.

Здесь образы Гомеровой страны
Недвижными громадами застыли;
Торжественные расцветают сны
И память бредит о далекой были,

Когда Гефест-провидец изваял
Над пеной вод, над пленой тумана,
На западе, в изломе диких скал
Величественный лик Максимильяна.

ЛЕВ ОСТРОУМОВ

***
Морской пустыни гладь, и стены Ханаана,
Афинские холмы и Ассирии дно,
Как даль вечерних вод с завесою тумана,
С тобой слилися здесь в созвездие одно.

У мудрых берегов седого Океана
Века сплетаются в единое звено:
Одной любовию, томительно и пьяно,
Людей и Божество любить тебе дано.

Один предвечный дух в явленьях многоликих,
Шумящих и немых, ничтожных и великих, -
И оттого стихи, рожденные тобой,

Нетленны, как пески, насыщенны, как влага,
Угрюмы и тверды, как скалы Карадага,
Ясны и ласковы, как звезды над волной.

ВЕРА ЗВЯГИНЦЕВА

***
Я помню: водная метель,
Закачивающая катер...
И легендарный Коктебель
Предстал мне в сумрачном закате.

Лежали горькие холмы,
Притихшие под мерклым светом,
И спутников просили мы
Нам показать, где дом поэта.

С тех пор в сумятице Москвы,
В той комканной безумной жизни
Мне часто представали вы -
Холмы и море - укоризной.

И вот он - вольный островок,
Обветренный таким простором,
Что самых скромных стыдно строк
(Красе ненужного убора).

Высоко, стеклами в прибой
Жилье под солнцеи и под ветром
Такой ее задумал Бог -
Жизнь человека и поэта.

Здесь - мудрость, легкость, песня, кисть,
Кудрей полынных величавость.
День Троицын - остановись!
Поэту Солнце светит - Славу!

***
Я, наверно, и в смертной постели
отзовусь на далекий твой зов,
бирюзовый залив Коктебеля
в многоцветной оправе холмов.
Я тропинкою памяти верной
на высокую гору взберусь -
там над водной пустыней безмерной
превращалась в гармонию грусть.
Побегу по бренчащим каменьям,
и, с охапкой полыни в руках,
поднимусь по знакомым ступеням,
чтоб увидеть лицо Таиах.
Ни забвенье, ни тленье, ни плесень
не сотрут этих вечных примет
той, что спутницей жизни и песен
сделал некогда русский поэт.
Это время все ближе и ближе, -
как тускнеющую акварель,
сквозь закрытые веки увижу
наплывающий Коктебель...


КОКТЕБЕЛЬ

Опять библейские разливы
Холмов. Седины трав опять.
И волн вызскательных призывы
И то, что нечего мне дать,

Помимо слез в песок соленый,
Да переборы слабых струн
У лиры ветхой, засоренной,
Колеблющейся на ветру.

Опять по мастерской вечерней,
набатом о земной беде
И голосом поэта к черни 
Стихам Волошина гудеть.

На ритмы отзываться - морю, 
Сердцебиению - на мысль;
Не закрывать простора шторе,
Корысти не теснить умы.

Опять, опять звенеть цикадам,
Песку и жизни утекать.
Певцу, не требуя награды,
Горячий мир свой расточать.

МАТВЕЙ РОЗАНОВ

***
Где море Черное шумит, не умолкая,
И Карадаг возносит к небу груды скал,
Где вход в аид Гомер божественный искал,
В подземный мир Улисса направляя,
Где генуэзец, вихрь набегов отражая,
Вершины башнями суровыми венчал,
Где бурь гражданских разыгрался мутный шквал, -
Там мирная стоит обитель - "мастерская".

Твердыня мысли, вход в поэзии Эдем,
Радушно раскрывает настежь двери всем,
Кто, истомившись, к ней протягивает руки.

Отшельник умудренный там, волшебник слов,
Алмаз идей вправляя в золото стихов,
Для сердца русского кует родные звуки.

МАРК ТАРЛОВСКИЙ

ПРОЩАНИЕ С КОКТЕБЕЛЕМ

В пересохшей молитвенной чаше 
Со следами священных даров — 
Золотое убежище наше 
И Волошина благостный кров.

И, когда я увижу на склоне 
Уходящей от моря гряды 
Коктебеля сухие ладони, 
Где заноз и причастий следы,

Я кричу, и смеюсь, и рыдаю, 
Потому что в заклятом кругу 
Небывалые сны покидаю, 
От нездешнего счастья бегу...

АЛЕКСАНДР РУМНЕВ

***
Тот блажен, кому свет дано лучезарный увидеть, 
Воздух кому дано вдыхать легко и свободно. 
Тот блажен, кому влага встречается в знойный полдень, 
И блажен вдвойне, кто смог увериться в дружбе. 
Но блаженней стократ, кому быть довелось в Коктебеле: 
Солнце божественным светом своим его обласкало, 
Море загар золотистый омыло поющей волною, 
Ветер полынных степей осушил блестящие члены, — 
Стал прекрасен телом и душой он безмятежен. 
Добрый хозяин встречал его мудрой и ласковой речью. 
И до рассвета не раз, дружбы радостный спутник, 
Смех божественный тешил гостя на палубе милой.
О, Коктебель, как тебя не воспеть в радостном гимне, 
Радость и мудрость твою как не воспеть, Коктебель!

АЛЕКСАНДР МИНИХ

МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ (акростих)

Мы не имели мудрости высокой, 
А здесь у ног высокомерных гор, 
Как древний рай, раскинувшись широко, 
Сиял соленый солнечный простор. 
И рдели дни невиданного рая, 
Морским сиянием озарены. 
И ночи шли, и звездный блеск, играя, 
Ложился вдоль натянутой волны. 
И гулкий дом на берегу отлогом 
Античным миром в сумерки дышал... 
Не потому ль о Коктебеле строгом 
У северян томилась ты, душа?

Велик простор и мудр его хозяин, 
Овеянный чудесной простотой. 
Лишь он владыка выжженных окраин, 
Открыл закон Софии золотой. 
Широкий лоб в огне короны мирной, 
Искрист и молод взор, назло годам... 
Неси ж свой труд, грани свой стих всемирный, 
Учи нас мыслям, звукам и цветам.

ДАНИИЛ ЖУКОВСКИЙ

М.ВОЛОШИНУ

Меж темных тайников прошел ты втихомолку 
И полночью глухой на землю ухом лег. 
Синели стебли трав и плакал ручеек, 
Как бы звенели в нем тончайшие иголки.

Там, видный лишь в ночи, мерцаний лунных ток 
Струили снов твоих, рассыпавшись, осколки. 
Но вдруг возникнул блеск, для глаз нежданно колкий 
И поднял ты из тьмы свой солнечный венок.

Всю мудрость дум ночных ты светом дня проплавил 
И вот, размеренно и сдержанно направил 
В молчанье наших душ, в слепую тишину

Безумной жизни пыл и скованную ярость; 
И светел был, как луч, когда настала старость, 
Двойного бытия приявший глубину.

ИВАН ПУЗАНОВ

ПАМЯТИ МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА

Все тот же дико-зубчатый хребет 
Замкнул стекло сапфирного залива. 
По выжженным холмам — полыней грива, 
Пахуч тимьян, и ярок солнца свет.

Сойду на берег. Дом, где жил Поэт, 
Иные дни напоминает живо. 
Войди: тебе из ниши молчаливо 
Лик белый Таиах пошлет привет.

Все на местах, но — смолкли дифирамбы! 
Певец ушел, свободный от оков. 
Как жуток стал осиротелый кров,

Как траурны акаций пыльных штамбы!
Ушел Поэт, но в рокоте валов
Не замолчат торжественные ямбы...

***
Учил нас Гераклит, что все течет,— 
И Коктебель, конечно, уж не тот, 
Каким он был, когда, покинув взморье, 
В хитоне Макс бродил по плоскогорью, 
На цепь холмов прищуривая глаз, 
Чтобы, не счесть уже в который раз, 
Скупой ландшафт родного Коктебеля 
Запечатлеть в стихах иль в акварели. 
Да! все не то — и люди, и дома: 
Безмерно изменилась жизнь сама...

И все ж, для тех, чьи взоры изощренны, 
Кому гекзаметром вещают волны, 
Кто чувствует, что скрыто для других, 
В ком жив Поэта вдохновенный стих, 
Кто мудрости его познал глубины, 
Кто видел лоб его под гривой львиной, 
Кто слышал речь его один хоть раз 
И был пронизан взглядом серых глаз, 
Кто ведал кров его гостеприимный, 
Беседой наслаждался с ним интимной 
О живописи — кистью иль в стихах — 
И ночевал под белой Таиах,— 
Для тех холмы нагие Коктебеля 
И Карадага пропасти и щели 
Как в старину, стоят оживлены: 
Они Поэта памятью полны. 
Ведь вал прибоя так же, как бывало, 
Выносит сердолики и опалы, — 
Так память цепкая друзей таких 
Поэта вынесет заветный стих.

Пройдут года... Быть может, Дом Поэта 
Поглотит, как и все, немая Лета —
Ведь для домов и нас — конец один:
Стать грудою костей или руин.
Но есть и то, над чем бессильно Время:
Пусть трижды сменится людское племя —
Но не умрет Поэта вещий стих,
Он снова прозвучит в веках иных
И громче, чем теперь, в том нет сомненья!
Наступит же век новый Возрожденья?
Поэт людьми грядущих тех времен
Вновь будет с пыльных полок извлечен
И к мировым Художникам причислен,
И будет стан его друзей бесчислен!
Как пилигримы Царского Села,
Так в Коктебель потянут без числа
Ценители поэзии далекой
Чтоб на могильный холм взойти высокий,
Из алых роз там возложить презент
На бронзовый Поэта монумент...
И будут вечно жить в его стихах
Россия-мать на всех ее путях,
Людских культур падения и взлеты,
Искусства вековечные красоты
И Мирозданья сокровенный смысл.
И в небесах узоры звездных числ,
"И напряженный пафос Карадага",
И под скалой рокочущая влага...

ДАНИИЛ АНДРЕЕВ

ПАМЯТИ М.А.ВОЛОШИНА

Любимый холм - его надгробный храм,
Несокрушимый, скудный, строгий...
Он спит, как жил: открытый всем ветрам
И видимый с любой дороги.

Ограды нет: над ним вершит дозор
Лишь небо - стражник неподкупный...
он спит, как жил: подъемля к Солнцу взор,
Морскому рокоту доступный.

Свисти же, ветр! Шуми, свободный вал,
В просторах синих песни строгой:
Он в ваших грозных хорах узнавал
Открытые глаголы Бога.

Своею жизнью он учил - не чтить
Преград, нагроможденных веком.
В дни мятежей - не гражданином быть,
Не воином, но человеком.

СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ

СОНЕТ МАКСИМИЛИАНУ ВОЛОШИНУ

Максимилиан был с виду небожитель, 
Юпитер! Сам судьбы своей строитель! 
Но он земным был, страстным и хорошим -
Отшельник коктебельский Макс Волошин.

Изысканный художник и мыслитель 
В веках искал уютную обитель. 
Шли под метель мы первою порошей, 
Самовлюбленья плащ был не изношен.

Мы подружились, как поэт с поэтом. 
Он первую мою приветил книгу, 
Где в космосе я жег уединенье.
Но жизнь горит не коктебельским светом, 
И грозному подвластна вечность мигу. 
Расстались мы в бессмертное мгновенье.
Не песней вспоминаю Макса, а сонетом.

ВИКТОР МАНУЙЛОВ

ПАМЯТИ МАКСИМИЛИАНА ВОЛОШИНА

Его гора. Он завещал на гребне 
Себя на вечный отдых положить. 
Так он хотел... Провидец и волшебник, 
Поэт, который жил и будет жить.

Бывало, мальчиком на перевале 
Он отдыхал, усталый, на пути, 
И Зевсовы орлы над ним летали, 
Чтоб тучи грозовые отвести.

Потом отсюда юношей и мужем 
Смотрел в лицо земли, запечатлев 
Весь окоем, и пену волн-жемчужин, 
И ветра горького глухой напев.

Его перо и кисть для нас навеки 
Весь этот мир певучий сберегли,— 
Так в трудный век сказать о человеке 
Мог только мудрый сын своей земли.

Сменяются в почетном карауле 
Луна и солнце над его горой, 
Вздыхает море, и в далеком гуле 
Поэта голос слышится порой.

СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН

ПРЕДВРАТНАЯ НАДПИСЬ К ДОМУ ПОЭТА (проект)

Здесь сказка в сказку вплетена, 
Здесь в песне — песня верно спета, -
И навсегда обручена 
С душой земли душа поэта.

ЭДИТ КРОНЕНТАЛЬ

ОДА К МАКСУ 

Подражание Гомеру

О, Каллиопа, от Зевса рожденная Муза! 
Ты ныне Макса воспой нам, владыку песчаных брегов Коктебельских! 
Славный в долине вершин голубых, от ветров не закрытой. 
Славен еще он на севере в граде туманном и стройном; 
Также все знают о нем в белокаменном городе пышном, 
Златовенчанными храмами, зеленью парков богатом. 
Нынче, внук эллинов, здесь поселился ты в месте спокойном, 
Темной водою омытом, где вечно-свистящие ветры 
На берег гонят волну, белопенным прибоем играя. 
Любишь долину меж гор, хоть бесплодна, бедна ее почва. 
Также и запах степной,— горьковатый и терпкий,— полыни. 
Часто задумчив стоишь ты над мрачным, бездонным ущельем, 
Где ни дорог, ни тропинок еще никаких не бежало. 
Здесь твой возносится дух, сладкогласную песню слагая. 
Слушаем мы, замирая, забвенье забот мы находим, 
Тешимся нежным созвучьем иль мощною силою слова. 
Или над морем ты в стройной с высокими окнами башне 
Кистью искусной творишь. И глубоко-размытые горы 
Видим, — рисунки твои, — раскаленные зноем пустыни, 
Скалы нависли, внизу далеко пролегает долина; 
Иль выступающий мыс, иль берег пустынного моря.
Чаще, душой веселясь, ты сидишь в многошумной беседе 
Милых друзей и гостей, всех равно благоволеньем 
Чтишь; и наполнен твой дом жизнерадостным свежим весельем.
6 радостью едут сюда и в течение целого лета 
Время проводят в жилище твоем, ни о чем не заботясь.
Нынче мы славим тебя, в этот день ты рожден нам на радость!
Ныне увидишь, как все, на любовь отвечая любовью,
С песней насмешливо-звонкой, с веселой и легкою пляской,
Игры в саду поведут под звуки тимпана и флейты,
Честь воздавая тебе и любезное радуя сердце.
Музой любимый, со светлым умом и прекрасной душою.
Пусть же продлят твою жизнь, всем на радость, бессмертные боги!

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

КОКТЕБЕЛЬ

I
Тогда казался этот дом форпостом
Мечтателей и чудаков Москвы.
Влекло их к спелым черноморским звездам,
К лохматой пене, к блеску синевы,

К хозяину... А он не дожил века,
Не дописал стиха - и был таков!
Остался дом как праздничная веха
В воспоминаньях многих чудаков.

Остался львиный облик киммерийца
С народнической русой бородой.
Остался тлен и прах, как говорится,
Да шум прибоя, да туман седой.

Осталась в доме голова царевны,
Умершей много тысяч лет назад.
Глаза ее младенчески безгневно
Поверх морей и мимо стран скользят.

С невольным страхом прикасались гости
К обломку древней сказочной кормы:
Впились в обшивку бронзовые гвозди,
Стих "Одиссеи" волновал умы.

И раковины с берегов Гвинеи
Нас радовали радужной игрой,
И жизнь поэта, и века за нею
Как будто приближались к нам порой.

Так он остался в нашем мирозданье,
Дородный этот добрый бородач,
Отнюдь не классик в массовом изданье,
А только список спорных неудач.

И нам казалось, что за далью влажной
Глядит на тучи и на Чатырдаг
Какой-то профиль каменный и важный,
Хозяин дома, символист-чудак.

ЕКАТЕРИНА ПАВЛОВА

М. Волошину

К твоим кудрям пошли бы листья лавра.
Маслина серая и винограда кисть
В твоих глазах, певец седого Тавра,
Поэт и Мистик.

На фоне скал, в тунике темно-синей,
Свой посох взяв, нисходишь тихо к морю.
А в бороде уже заметен иней,
Но огнь - во взоре!

ВИКТОР ВАСИЛЕНКО

У ДОМА ПОЭТА

Памяти М. А. Волошина

Где-то из былого,
странно золотого, -
голос мне родной:
это память детства,
тихого соседства
с вечной чистотой.

В небе синем, синем -
корабли-ладьи,
в солнечной пустыне
словно в забытьи,
а внизу полынный
запах и покой, -
век такой старинный,
мой он и не мой!

Век пришел непрошен
к дому своему!
Там поэт Волошин
зорко смотрит в тьму
древней Киммерии,
в дивный мир России.
Но возврата нет!
И, не узнавая,

где мой явлен след,
я бреду, страдая,
через сотни лет,
жажду с прошлым встречи,
там мой ранний вечер!
Море полно блеска,
пена и песок,
свет сияет резко, -
я не одинок!
В тех столетьях ранних
в половецком стане
я, спеша на свет,
был уже поэт!

ЛЕОНИД ВЫШЕСЛАВСКИЙ

БАЛЛАДА О ДОМЕ ПОЭТА

Памяти М.С. Волошиной

Холстина с ветром обливает плечи,
а вихрь волос охвачен ремешком, -
таким он мне явился в летний вечер
на обнаженном берегу морском.

Он неизменно душу человечью
умел согреть приютом и добром
и навсегда пророческою речью
наполнил свой храмоподобный дом.

И он ушел. А стражницею дома
осталась женщина, среди огня и грома
храня святыню много лет подряд.
Внизу все так же море камни гложет...

Он и она на поднебесном ложе,
Поэзией обвенчанные, спят.

МАРИЯ ПЕТРОВЫХ

***
Нет, не поеду я туда.
Давно уже зарок положен.
Я знала Коктебель тогда,
Когда еще в нем жил Волошин.
А что там было? Синь, полынь
Да море. Небо и пустыня.
Там и теперь все та же синь,
Но нет пустыни, нет полыни.
Стеклом блистают корпуса,
Тесня волошинскую дачу,
И первобытная краса
Исчезла. Все теперь иначе.
Туда на бархатный сезон
Литературная элита
Съезжается, держа фасон...

Исчез мой давний дивный сон,
Но все, что было, не забыто.

АКВАРЕЛИ ВОЛОШИНА

О как молодо водам под кистью твоей,
Как прохладно луне под спокойной рукой!..
Осиянный серебряной сенью кудрей,
Возникал в акварелях бессмертный покой.
Я всем телом хотела б впитаться туда,
Я забыла б свой облик за блик на песке.
Легкий след акварели, сухая вода,
Я пила бы на этом бумажном листке.
И, влюбленно следя за движением век,
Озаренная ласковым холодом глаз,
Поняла б наконец, что любой человек
Этот призрачный мир где-то видел хоть раз.
Но когда? Я не знаю, и вспомнить не мне.
Это было в заоблачной жизни души,
А теперь — еле брезжит, чуть мнится во сне...,
Ты, бесстрашно прозревший, свой подвиг сверши.
Воплоти, что в мечтаньях Господь созерцал:
Бурногорье, похожее на Карадаг,
Где вода словно слиток бездонных зерцал,
Где луна лишь слегка золотит полумрак.
Ты заблудшую душу отчизне верни,
Дай мне воздухом ясным проникнуть везде.
Я забуду земные недолгие дни,
Я узнаю бессмертье на легком листе.

ЛЕОНИД МАРТЫНОВ

В КОКТЕБЕЛЕ У ВОЛОШИНЫХ

В Коктебеле у Волошиных
Было много всякой всячины
И гостей, порой непрошенных...
Было много всякой всячины
Всевозможных величин:
Гвоздики и пестики, листики и крестики -
Камушки цветные и прозрачные
До сих пор прибой выбрасывает их из пучин.

Шел к вулкану я однажды вечером,
вдруг Волошин чем-то озадаченный:
- Вы не видели Овидия?
- Нет, но видел я Овадия
Савича! - ответил я.
- А! Значит, обманулись они давеча,
Спутали Овадия с Овидием
Милые мои друзья!
И ушел Волошин в свет луны...
...Волны были солоны, ветер дул издалека.
Это было после смерти и воскрешения Волошина.

Тень Карадага - профиль Волошина,
На море вулканом отброшенный,
Помню, поднял я с песка
А пока
Меня больше всего занимают
Метеорологические наблюдения,
Климатологические записи Волошина
За много лет.
Это очень ценно потому, что любая заметка хроники
Превращается в художественное произведение,
Если ее написал поэт.

БОРИС ЧИЧИБАБИН

НА МОГИЛЕ ВОЛОШИНА

Я был на могиле поэта,
где духу никто не мешал,
в сиянии синего света,
на круче Кучук-Енишар.

В своем настоящем обличье
там с ветром парил исполин —
родня Леонардо да Винчи
и добрый вещун из былин.

Укрывшись от бурь и от толков
с наивной и мудрой мольбой,
он эти края для потомков
обжил и наполнил собой.

Гражданские грозы отринув,
язычески рыжебород,
увидел в девчонке — Марину
и благословил на полет.

Художник, пророк и бродяга,
незримой земли властелин,
у вскинутых скал Карадага
со всеми свой рай разделил...

Со всей потаенной России
почтить его гордый покой
мерещились тени другие.
завидуя тризне такой.

Но пели усталые кости,
вбирая гремучий бальзам,
о том. что разъехались гости
и не было счастья друзьям.

На солнце кусты обгорели,
осенние бури лихи...
Не меркнут его акварели,
у сердца не молкнут стихи.

И я в этом царстве вулканьем,
с велением сердца в ладу,
ему на обветренный камень
угрюмые строки кладу.

Пожил богатырь да поездил,
да дум передумал в тиши.
Превыше побед и поэзий
величие чистой души.

У туч оборвалась дорога.
Вернулся на берег Садко.
Как вовремя... Как одиноко...
Как ветрено... Как высоко...


Источник: http://tavrida-liter.narod.ru/klas/volosh.htm